* * *

Образы давно ушедших и столь любимых, тех единственных, кто мог понять, простить и защитить, теснились в ускользающем сознании, звали за собой в туманную мглистость столетий, и больше не было покоя душе. Позади оставались надежды и мечты, впереди — неизвестность. И тогда из бездонных глубин воспоминаний и смутных сомнений перед Леной возникли добрые ореховые глаза с улыбчивыми лучиками в уголках, и сердце сжалось от боли...

С рассветом, когда в доме стоял холод, Ольга растопила печку и, накинув тулуп, вышла во двор. Кругом лежал синий снег, холодное алое солнце, упав на верхушки наметённых сугробов, разлетелось на мириады разноцветных звёзд, и Ольга приостановилась, с наслаждением вдохнув колючий воздух. Из соседского сарая послышался жалобный призыв недоенной скотины — накануне Зоя получила похоронку и уже второй день не покидала дома. Муж Ольги погиб в самом начале войны, и она ещё помнила, как, пытаясь совладать со своим горем, всю ночь оплакивала его, пока близость рассвета не вынудила приступить к домашним обязанностям, вытеснив из памяти жаркие ночи, когда, задыхаясь от запаха свежескошенного сена, они, ещё молодые, упивались на сеновале полной свободой под защитой августовского звёздного неба и порождённой всеобщим хаосом гражданской войны восхитительной безнаказанностью. С наступлением холодов в деревне установилась советская власть, и тогда они поженились, а спустя четыре года у них родилась прелестная голубоглазая девочка. Таня росла здоровым смышлёным ребёнком и, превратившись в красивую стройную девушку с благородными манерами, совершенно не походила на своих деревенских подружек.

Ольга вошла в курятник, всполошив бестолковых несушек и, вытащив из соломы крупные яйца, направилась к дому. До приезда дочери оставалось ещё несколько томительных часов и нужно было успеть приготовить её любимые пирожки с рубленым яйцом и ватрушки с творогом. От растопленной печи шёл тёплый домашний дух, превратив ворвавшийся с улицы холодный воздух в густой туман, застелившийся по чисто выскобленным, пахнувшим сосновой свежестью дощатым полам, и в груди защемило от нахлынувших воспоминаний. Об очевидной неизбежности войны в деревне поговаривали давно, её ждали, но рассчитывали на быструю и лёгкую победу, всецело веря партии и Сталину, но когда жарким летним днём возбуждённые односельчане привезли из Оренбурга весть о быстром наступлении немцев, тревожное возбуждение угасло, сменившись молчаливым ужасом, а спустя неделю мужу пришла повестка, и, обняв на прощанье жену и дочку, Кузьма ушёл в пропитанный запахом страха и тревоги сияющий летний полдень, чтобы больше никогда не вернуться. В следующую яркую звёздную ночь Татьяна заявила с присущей молодой пылкой натуре уверенностью, что уезжает в Оренбург на снайперские курсы. Ольга застыла в недоумении, внимательно всматриваясь в глаза дочери, надеясь разгадать в её словах нотки сомнения, но увидела лишь твёрдый взгляд с унаследованной от отца упрямой складкой между бровями, и тогда она поняла, что, несмотря на юный возраст, дочь не отступится от принятого решения...

По избе растекались дурманящие запахи поспевающего сдобного теста. Взяв ухват, Ольга просунула его в пылающий жаром свод, достала дымящийся противень и, обмакнув гусиное пёрышко в растопленное кипящее масло, смазала им золотистые ватрушки. Самые страшные воспоминания были связаны с первой военной зимой, когда, блуждая в пустыне одиночества, она взвалила на себя непосильный груз большого крестьянского хозяйства и, проявляя сверхчеловеческие усилия, пыталась сохранить к возвращению дочери выращенную с мужем скотину. Превозмогая усталость и бесчисленные лишения, она выискивала в поле под тяжёлым слежавшимся снегом горстки соломы, надеясь дотянуть до весны, когда холмы покроются сочными травами. Тогда же в один из морозных январских дней к дому подъехали запряжённые лошадкой сани, и встревоженная Ольга бросилась к заиндевевшему окошку. Из саней выскочила девушка, направившись к дому по узкой, протоптанной в снегу дорожке. Ольга, охнув, накинула полушубок и выскочила на крыльцо. Замерев, смотрела она на дочь, как на сказочное видение: одетая в ладную укороченную шинельку, туго подпоясанную широким кожаным ремнём, в высоких весело поскрипывающих сапожках, в барашковой шапочке, щегольски сдвинутой набок, из-под которой выбивалась волнистая прядь волос, с разрумянившимися щёчками и небесно-голубыми глазами, она была так восхитительно хороша, словно и не было никакой войны, и обрушившиеся на страну страшные тяготы совершенно не коснулись этого жизнерадостного, переполненного бьющей через край энергией юного создания. Татьяна приехала навестить мать перед отправкой на фронт, и они проговорили всю ночь под протяжное завывание собак за околицей и отблески жарко натопленной печи. Неизъяснимый ужас охватывал Ольгу от возбуждённого рассказа дочери о войне и о том, что утром она отправляется под Сталинград, где ожидаются самые тяжёлые и решающие сражения, от результата которых зависит дальнейший ход войны. Ей было страшно за свою единственную дочь, но уже ничего нельзя было изменить, и, несмотря на давно пошатнувшуюся веру, оставалось только молиться. Пусть она выросла в деревне, где и при советах люди посещали церковь, считая коммунистов еретиками, события гражданской войны зародили в душе сомнения. В те времена власть сменялась в их краях по несколько раз в месяц, привнося в сердца уставших от неразберихи сельчан разочарование, как в красных, так и в белых. Был жаркий летний день, один из таких замечательных летних дней, когда в напоенном сладким запахом полевых цветов звенящем воздухе витает белый одуванчиковый пух и, разносясь ветром над жёлтым пшеничным полем, уносится в чистую лазоревую высь, лишь кое-где прочерченную лёгкими перистыми облаками. Отправившись рано поутру вместе с подругами в лес, Ольга набрала к полудню полные корзинки земляники и уже собралась кликать разбредшихся товарок, как увидела в отдалении за белыми стволами деревьев нескольких солдат в форме белогвардейцев. Шумно переговариваясь, они привязывали старавшегося освободиться парнишку к двум согнутым друг к другу берёзам, и когда те, в миг распрямившись, разорвали юное тело на части, Ольга зашлась в беззвучном крике. Окровавленные внутренности мальчика вываливались, цепляясь за ветки, кровь, вырываясь фонтаном и заливая нежно-зелёные берёзовые листья, стекала на землю, и всю вселенную охватил нечеловеческий, душераздирающий вопль, сквозь который слышался жуткий хохот палачей... Не помня себя, Ольга бросилась из леса и понеслась с побелевшим от ужаса лицом и в кровь искусанными пальцами домой. С тех пор она не любила берёзы, хотя объяснить, в чём были повинны сами деревья, никогда не могла, как не могла больше заставить себя войти в церковь. Ей, выросшей в смирении и покорности перед Богом, казалось невероятным, чтобы у Него на глазах могло свершиться столь бесчеловечное, страшное надругательство над беззащитным юношей лишь из-за каких-то иных политических взглядов. Она не могла понять, как Бог, в которого она верила, не воспрепятствовал этому злодеянию и не поразил убийц своей всемогущей дланью. С тех пор она больше ни разу не переступила порог храма, считая Всевышнего слишком жестоким к своим неразумным грешным чадам...

Ольга вспомнила, как, получив два года назад письмо от дочери и узнав, что под Сталинградом она была ранена, чуть не сошла с ума, правда ранение оказалось лёгким, и после госпиталя её перевели в отряд СМЕРШ. Татьяна писала, что успела побывать во многих освобождённых городах, и теперь её направляют в Одессу.

Ольга накрыла горячие ватрушки чистым полотенцем и, одевшись потеплее, направилась к соседке. До соседской избы среди снежных наносов была протоптана узкая тропка, по которой она пробиралась, прижимая к груди завёрнутую в шерстяную шаль миску. Ольга остановилась передохнуть и, оглядевшись, застыла от окружавшей её величественной красоты. Вокруг стояла такая тишина, что слышен был тонкий звон искрящихся в воздухе разноцветных игл и тихий шорох осыпавшегося с веток снега. Со всех сторон селение окружали холмы и возвышенности, сплошь покрытые устремлёнными ввысь заснеженными соснами, давая уединение и покой, и даже происходившие в мире трагические события доходили до них слабыми отголосками. За лесистыми холмами громоздились древние скалы неприступного горного хребта, врезаясь на северной оконечности сурового материка в ледовитые воды арктических морей; на юге, до самых берегов внутриконтинентального моря, богатого огромными серебряными рыбинами, драгоценная икра которых вывозилась в обмен на золото в чужеземные страны, простирались населённые кочевниками необъятные степи. С запада на восток проходил почтовый тракт, соединявший Москву с сибирскими городами, и стояла в нескольких вёрстах от них старинная Оренбургская крепость, с давних пор служившая оборонительным форпостом, защищавшим их земли от опустошительных набегов азиатских племён. По рассказам прабабки, их предки издавна селились в этих местах, и по семейным преданиям первый из Макаровых принимал активное участие в пугачёвском бунте, поднявшем яицких казаков против царского притеснения, посеяв среди местного населения, несмотря на поражение, вольнолюбивые взгляды... Ольга вздохнула и, прижав потеснее миску, пробежала ещё несколько шагов, открыла дверь в сени и, смахнув веником с валенок снег, вошла в большую горницу. Зарёванная и непричёсанная, Зоя возилась возле холодной печи, безуспешно пытаясь её растопить, но спички ломались, и, бросив в сердцах коробок, она посмотрела на вошедшую:

—Оля! Когда же это всё кончится?! — утерев грязным подолом заплаканные глаза, простонала Зоя.

Толкнув с лавки недовольно взвизгнувшую огромную лохматую кошку, она тяжело присела на самый край, подперев грубой жёсткой ладонью преждевременно состарившееся усталое лицо, в то время, как Ольга, молча поставив на стол миску с горячими пирожками, подняла спички и стала растапливать печь. Внутри огромной, в полкомнаты, печи загудело, затрещало, и изба стала наполняться теплом.

—Не только у тебя убили мужа, — наконец ответила она, мельком глянув на раздавленную горем соседку.

Она понимала и переживала её горе, как собственное, но была сдержанна в проявлении чувств, не смея показывать их на людях. Прибрав со стола грязную посуду, Ольга поставила ведро с водой на плиту:

—Дай бог, война скоро закончится, твой сын вернётся, поженим его с моей Танькой... и всё у нас будет хорошо, — успокоила она подругу и, подхватив пустое ведро, побежала доить корову.

Спустя полчаса, она вернулась, поставила ведро на лавку и, попрощавшись с Зоей, которой больше ничем не могла помочь, возвратилась домой, волнуясь в ожидании предстоящего разговора с дочерью.

А разговор, по всей видимости, предстоял непростой. Это случилось, когда Татьяна лежала в госпитале, и Ольга всё не решалась ей написать, чтобы попусту не беспокоить, потом откладывала, придумывая для себя всё новые оправдания из боязни и неуверенности, и вот теперь, когда Татьяна сама приезжает, уже ничего не скрыть... Два года назад в их опустевшую деревню приехал демобилизованный после ранения уже немолодой солдат. Лишившись левой руки и потеряв в блокадном Ленинграде всю свою семью, Иван был направлен в Оренбург, а оттуда — на место школьного учителя в это небольшое селение. Он приехал в начале осени, когда в поле собирали урожай и укладывали в сенники запасённое на зиму сено. Отгоняя тяжёлые воспоминания, он искал спасения в работе, решив навсегда остаться в забытой богом деревне, население которой составляли одни женщины, дети да древние старики. На следующий после его приезда день женщины так прилежно взялись за работу, пытаясь всеми способами привлечь его внимание, что через два дня дворы их были вычищены, а выскобленные кирпичом полы сверкали, как медные тазы. Между тем, Ольга вступила в тот возраст, когда женская красота расцветает заново, с каждым годом становясь всё более значительной и привлекательной. Унаследованные от покойной бабушки чувство собственного достоинства и безграничная жизненная стойкость в сочетании с врождённым благородством и тактом заметно выделяли её среди остальных, и, конечно, всё это не могло остаться незамеченным. По мере того, как война становилась всё более ожесточённой, а окончание её всё более отдалённым, Иван незаметно для самого себя влюбился. Ольга не допускала излишней откровенности даже с самыми близкими, но непринуждённые беседы долгими зимними вечерами под завывание ветра, проносящегося над заснеженной деревней, когда, казалось, вся вселенная тонула под безмолвным белым покровом, вдруг раскрыли перед ней совершенно иной, наполненный новым звучанием мир. Он мог бесконечно рассказывать о Ленинграде, откуда был родом, увлекая её в довоенные воспоминания и, растопив измученное одиночеством сердце, рванувшееся ему навстречу со всей неистовостью второй молодости, открыл радость простого человеческого общения, которое она не могла позволить себе с суровым и строгим Кузьмой. Единственным прибежищем Ивана стал дом Ольги. Наблюдая в тишине под потрескивание дров в печи, как мелькают, перебирая спицы, натруженные пальцы, рождая тончайшую паутину из козьей шерсти, он думал о простом человеческом счастье, и сердце его переполнялось щемящей нежностью. В глубине души Ольга радовалась его приходам, её трогали его постоянство и забота, и казалось, больше ей ничего и не надо было. Но однажды в прозрачное декабрьское утро, решительно войдя в избу, он подошёл к ней и, обняв, посмотрел прямо в ореховые глаза, взволнованно выискивая нужные слова. Вконец запутавшись и растеряв остатки решимости, Иван посмотрел на неё тоскливо и испуганно, но с некоторой надеждой:

—Оля, выходи за меня замуж.

—Сейчас не время думать о таких глупостях, — ответила, подумав, она, но в конце концов сдалась под его неумолимой настойчивостью, и кончилось тем, что они стали жить вместе.

Они были счастливыми мужем и женой, затерявшимися в бесконечном пространстве, и, позабыв все тяготы и невзгоды войны, не замечали быстротечности безвозвратно ускользающего счастливого времени. Война подходила к концу, Иван настаивал расписаться, чтобы больше не хорониться от людей, и теперь, в нетерпении ожидая приезда дочери, Ольга даже самой себе не смогла бы признаться, что боялась, словно провинившаяся девочка, её осуждения.

Татьяна приехала поздно вечером. В модной нарядной одежде, с красиво уложенными волосами, она наполнила дом ароматом дорогих духов и ещё чем-то незнакомым и даже опасным, от чего Ольга беспрестанно робела, чувствуя себя совершенно чужой на этом празднике жизни. Достав из кожаного чемодана ворох разноцветных шёлковых платьев, маленьких шляпок и лакированных туфелек, Татьяна принялась примерять их перед маленьким зеркальцем, с упоением рассказывая матери про целый поезд с трофейной одеждой, доставленный из поверженной Германии, потом извлекла из недр чемодана очередной наряд — строгий шерстяной костюм — и, накинув на Ольгу жакет с высокими плечиками, залюбовалась, вертя туда-сюда головой.

Ольга с сомнением и опаской взирала на всё это великолепие, не понимая, как сможет ходить в таких нарядах в коровник, но Татьяна, опередив возникшие у матери сомнения, безапелляционно заявила:

—В Одессу поедешь вместе со мной. Нечего прозябать в этой глуши...

Она возбуждённо бегала по комнате, не замечая потухший взгляд матери, и, посвящая её в свои грандиозные проекты, без умолку трещала об ожидавшем их великом будущем и о том, что нельзя упускать выпавший на их долю шанс выбраться из этого богом забытого захолустья. Не смея возразить, Ольга растерянно слушала непрекращающийся поток фантастических планов, где за неё всё уже было решено и продумано. Счастливая, улыбающаяся Татьяна, раскрасневшись от переполнявших её чувств, остановилась, глядя на мать в ожидании ответа.

—Танюша, я никуда не поеду, — в полнейшем изнеможении выдавила Ольга.

—Почему?! — дочь с размаху бухнулась на кровать, подмяв разноцветный ворох, шёлковым водопадом скользнувший на сосновый пол.

Она с удивлением смотрела на мать, не в состоянии постичь, какие силы могут удерживать её в этом убожестве, когда впереди маячат такие возможности и когда можно будет наконец-то зажить той красивой богатой жизнью, о которой она всегда мечтала.

—Мама! Почему? — не скрывая разочарования, повторила вопрос Татьяна.

В наступившей тишине слышалось только потрескивание дров в огромной старинной печи, тёплой и уютной, и оттого ответ прозвучал неожиданно тихо и даже просяще:

—Я выхожу замуж...

За всю ночь они ни на минутку не вздремнули, просидев, обнявшись, среди разбросанных заграничных нарядов, и только когда за окошком стала заниматься розовая заря, осветив робким светом притихшую комнату, дочь произнесла твёрдо:

—Мама, я не останусь в этой глуши, — и подумав, добавила: — Если ты выйдешь замуж, больше никогда меня не увидишь. Выбирай: или он, или я.