«Есть вещи и хуже войны. Трусость хуже,
предательство хуже, эгоизм хуже.»
— Эрнест Хемингуэй

Часть I

Лену не покидало ощущение чего-то тёмного и зловещего, исходившего из-за закрытой двери. Казалось, там кто-то был. В следующую секунду массивная ручка с тигриной мордой стала медленно поворачиваться. Не в силах пошевелиться, Лена хотела позвать на помощь, но крик застрял в парализованном горле. Распластавшееся на столе пятно света приобрело овальную форму, двинулось к краю, скользнуло вниз и, отделившись от столешницы, повисло в воздухе. «Этого не может быть. Это противоречит всем известным законам». Лена протянула руку, пытаясь коснуться, но пятно, вспыхнув, ослепило непереносимым сиянием, и в тот же миг из комнаты исчез весь воздух. «Здесь что-то не так», — подумала она, поднимаясь со стула. Ноги не слушались и, подкосившись, потянули вниз; она попыталась схватиться за край стола в поисках опоры, но, не обнаружив её, потеряла равновесие и полетела в бездну. Навстречу неслось что-то яркое, витиевато-восточное и, стремительно приближаясь, ударило в висок, вспыхнув необыкновенным светом, рассыпавшимся на тысячи мерцающих звёзд, мчащихся навстречу ослепительному потоку, из глубины которого возникло одухотворённое лицо, родное и бесконечно далёкое. «Если бы только отец был жив, — промелькнуло в голове, — ни за что не допустил бы он такой несправедливости». Кто-то звал её, но она ничего не слышала. В ускользающем сознании теснились, возникая из небытия, давно позабытые образы, затерявшиеся в безвозвратно потерянном времени.

...Прошло две недели, как Виктор Кленóв, возвратившись из Бухареста в Кишинёв, записался добровольцем в ряды Красной Армии и теперь в числе таких же, как он, молоденьких мальчиков, шёл по дорогам Молдавии мимо разрушенных городов и опустевших сёл. Раскалённое солнце посылало на Землю мощные протуберанцы, беспощадно выжигая сердца и рождая в уставших умах фантастические видения. Дождей не было с начала войны. Поднятая от тяжёлых сапог пыль толстым слоем оседала на лицах, до неузнаваемости искажая юные мальчишеские черты. Не разговаривая, брели они по иссушенной равнине вдоль обмелевшего Днестра. По утрам над рекой стелился белый туман, но к полудню рассеивался, и от страшной жары уже ничего не спасало. Вначале дорога была запружена транспортом и людьми, пыль клубилась от проезжавших мимо серых грузовиков с покрытыми брезентом кузовами, но с тех пор, как они миновали мост через Днестр, колонны ушли на восток, и их небольшой отряд, откомандированный под Одессу для строительства оборонительных сооружений, продолжил путь на юг в полном одиночестве. К середине дня они вошли в дубовую рощу, от которой почти ничего не осталось — лишь чёрные пни и расщеплённые стволы торчали из развороченной обугленной земли. Сразу за рощей дорога поднималась на засаженный виноградником холм. С обгоревших лоз одиноко свисали пожухлые листья, кое-где виднелись покрытые пылью синие гронки, внизу, у самого подножия, возвышалась в окружении маленьких глинобитных домиков белая колокольня, и дальше, до самого берега высохшего ручья, простирались обнесённые каменной оградой фруктовые сады. Солдаты спустились с холма и, пройдя по каменистому берегу, снова вышли на дорогу. Пропитанные по́том заскорузлые гимнастёрки натирали шеи, от неумело намотанных портянок ноги были стёрты в кровь, но они упрямо брели вперёд, не обращая внимания на стекавший из-под касок пот, и тишину молчаливого строя нарушало лишь позвякивание опустевших фляжек да мирный стрекот кузнечиков. Иногда с заброшенного кукурузного поля тяжело взлетали большие чёрные птицы. Покружив, они с шумом падали в сухие заросли, и снова воцарялись звенящая тишь и иллюзорный покой...

Когда солнце перевалило на запад, послышался далёкий гул. С каждой минутой он нарастал, становился всё ближе, тревожнее — застилая собою небо, показалась, выползая из-за холмов, чёрная армада. Среди монотонного шума раздался пронзительный свист, страшно грохнуло, земля сотряслась и, взлетев, осыпала каменным крошевом. Охваченные ужасом солдаты, побросав оружие, ринулись врассыпную, и только Виктор стоял, словно пригвождённый, не отрывая взгляда от несущегося на него «Мессершмитта». На долю секунды ему почудилось за блеснувшим на солнце стеклом закрытое огромными очками ухмыляющееся лицо пилота. Сквозь общий вой и рёв застрочило мелко и часто, вышибая из придорожных камней сноп искр, что-то, оглушив, чиркнуло по каске, и, не помня себя, Виктор бросился на землю. Сверху посыпались сухие комья земли, глухо застучали вывернутые из ограды камни, совсем близко рвануло с такой неимоверной силой, что всё вокруг задрожало, и тут же стало тихо — так тихо, что слышно было, как падали с горящих веток огромные красные яблоки...

Война застала Виктора на третьем курсе Академии художеств в Бухаресте. Оказаться в скульптурной мастерской, возглавляемой учеником великого Родена, было большим везением, и Виктор занимался со всем присущим ему вдохновением и энергией, воплощая в глине великие идеи. Это были самые счастливые годы, не омрачённые даже близостью неотвратимо надвигающихся страшных событий, о которых много говорили и часто спорили обучавшиеся в Академии выходцы из Бессарабии, собиравшиеся в расположенной за углом уютной кофейне. Порой они посещали и более злачные места на окраинах города, куда нередко набивалась столичная богема поболтать о политике и искусстве, но когда стало известно, что между Советским Союзом и Германией заключён пакт о ненападении, в результате которого Бессарабия отходила к Советам, в среде студенческой молодёжи неожиданно образовался раскол.

—Друзья! — стараясь перекричать общий шум, восторженно восклицал Виктор, потрясая над головой кружкой с пивом. — Бессарабия всегда стремилась присоединиться к России! Да здравствует Россия!

В прокуренном погребке клубился табачный дым, сквозь него смутно просматривались обеспокоенные лица товарищей — не все разделяли подобного пафоса, многие полагали, что присоединение к коммунистической России приведёт к уничтожению свободы и независимости, без которых не может существовать ни один творчески одарённый человек. Но несмотря на все споры и разногласия занятия в Академии продолжались, а весёлые попойки с похождениями по ночным увеселительным заведениям, стремительно опустошавшие и без того чахлые кошельки студентов, не прекращались, побуждая на поиски дополнительных заработков, и тогда они отправлялись расписывать церкви в близлежащих сёлах. Но бывало и так, что кормиться приходилось в богоугодных заведениях, называемых в простонародье «обжираловками». Обмотав шею шерстяным шарфом и надвинув на глаза картуз, Виктор выстаивал с друзьями длинные очереди за куском бесплатного хлеба и миской горячего супа, однако мелкие невзгоды не мешали ему обучаться в мастерской, оставаясь при этом одним из лучших студентов курса. Его называли талантливым, а работы гениальными. Правда, такие высокопарные определения были модны в те бурные предвоенные годы.

Когда обезумевшая от переживаний Домна, желая спасти единственного сына от разгульной жизни, готова была любыми путями забрать его из Бухареста, грянула война. Потеряв всякую надежду закончить последний курс Академии, Виктор задумал вернуться в Кишинёв и, добравшись до пограничного железнодорожного пункта, стал ждать идущий в сторону России поезд. В переполненном здании приграничного вокзала царила страшная неразбериха — измождённые от усталости и неопределённости люди, скорчившись и тесно сбившись друг с другом, сидели, кто на чемоданах, кто на мешках, кто на вымощенном камнем холодном полу, и когда над галдящей толпой раздавался раздирающий горячий воздух гудок, и к платформе медленно подползал, шипя и грохоча, выпуская курчавые дымные облака, огромный чёрный паровоз, люди вскакивали, подхватывали свой незатейливый скарб, протискивались, цепляясь за поручни, в переполненные вагоны, запихивая в окна всевозможные тюки и узлы. Некоторые, потеряв равновесие, падали с подножек, их затаптывала несущаяся по перрону ревущая толпа, слышался детский плач, вопли, крики и ругань, и всё это продолжалось до тех пор, пока воздух снова не оглашал вгрызающийся в мозг гудок. С лязгом и грохотом поезд трогался с места и, набирая скорость, уносил беженцев к границе. Ошеломлённый зловонным дыханием обезумевшей толпы, Виктор метался по перрону, проталкиваясь через скопища орущих людей, пока его предприимчивая натура не занялась поисками иного пути оказаться на родине. С трудом выбравшись из многоголосого хаоса, он покинул вокзал и, выйдя за пределы города, направился пешком в сторону границы. Стояла прекрасная июньская ночь, лунная и прохладная. Пройдя заброшенными просёлочными дорогами, хоронясь от людей и обходя стороной деревушки, мучимый жаждой и голодом, Виктор вышел к заброшенному сарайчику. Дрожа от холода, он зарылся поглубже в пахнущую прелой плесенью солому и мгновенно забылся тревожным сном.

Проснулся он, когда солнце уже перевалило на запад. Пошарив в мешке, вытащил завёрнутую в тряпицу краюху хлеба, отломил кусок, остатки сложил обратно и, закинув мешок за плечо, снова двинулся в путь. Он шёл без привалов много часов, и казалось странным, почему не видно границы — по его прикидкам он давно должен был выйти к реке. В чистом голубом небе безмятежно сияло солнце, пригревая землю, и на душе было радостно от стрекота кузнечиков в придорожной траве, от тихого шелеста листвы склонившейся над дорогой берёзы, от замирающего в груди сердца в преддверии долгожданной свободы. Где-то вдали послышался едва различимый звон, смахнув с куста испуганную пичужку; с жёлтого пшеничного поля тяжело поднялась чёрная птица и взмахнув широкими крыльями, взмыла в знойное небо — и вдруг всё смолкло, как бывает перед грозой, которую, однако, ничто не предвещало. На самом горизонте, где дорога сливалась с лазурной голубизной, появилось едва заметное облако, и донёсся отдалённый шум бубенцов. Звук всё нарастал, уже слышны были окрики ездовых и натужный всхрап лошадей, и, скатившись в придорожную канаву, Виктор увидел стремительно приближавшуюся кавалькаду всадников впереди золочёной кареты, запряжённой шестёркой мускулистых лошадей. Кортеж с шумом и грохотом мчался по тракту, неумолимо приближаясь к затаившемуся у дороги одинокому путнику. Уже можно было различить дикий чёрный глаз в красном ободке и длинную развивающуюся гриву, и бородатого кучера в красном камзоле с выпученными глазами, прихлёстывающего длинным кнутом мчащих во весь опор огромных коней с летящей за ними каретой, и задёрнутые плотным бархатом окна на блестящих лакированных дверцах с инкрустированным золотом гербом — гербом императрицы. Красный бархат чуть отдёрнулся, и мелькнуло изысканной красоты лицо с белой атласной кожей, и элегантно взмахнула, словно благословляя, маленькая ручка в тонкой шёлковой перчатке, и тут же всё исчезло... и лишь поднятая промчавшимся царским кортежем золотая пыль свидетельствовала о реальности возникшего на пути к новой неизведанной жизни явления...

Виктор очнулся от шума удаляющейся кавалькады, удивившись, что с тех пор, как уехал из дома, впервые увидел часто снившийся ему в детстве сон. Сквозь дырявую крышу лился отбрасываемый косыми лучами заходящего солнца золотистый свет, и, лёжа на пропахшей гнилью соломе, Виктор думал о своём далёком предке, волею судьбы заброшенном на юг России. С наступлением темноты он добрался до затянутой туманной дымкой реки и, переплыв Прут, вышел на советскую сторону. К вечеру следующего дня он был в Кишинёве и, не заходя в художественное училище, где начинал своё обучение пять лет назад, направился в военную комендатуру.

К тому времени, когда в разрушенный немецкими бомбардировками Кишинёв победоносно входили войска союзной Рейху Румынии, Домна не находила себе места. Ежеминутно выбегая на дорогу, она всматривалась в даль, прикрывая выцветшие от слёз глаза ладонью. В последний год пребывания Виктора в Бухаресте от него не было ни весточки, и приходилось довольствоваться случайными слухами, но недавно она получила письмо, в котором он сообщал, что, вернувшись в Кишинёв, записался добровольцем в ряды Красной Армии и скоро будет в Одессе.

После смерти мужа Домна надела траур и больше никогда его не снимала. А в последнее время он стал часто посещать её в снах и был бледен, печален и необыкновенно спокоен — таким она не видела его при жизни. Упрямый, дерзкий и безрассудный, Павел был к тому же страстным волокитой. Пожалуй, не было в Татарбунарах ни одной красотки, которую он не соблазнил бы, оплетая паутиной удивительных историй, почерпнутых в заморских скитаниях по Италии, Испании и Высокой Порте, куда отец отправил его накануне Первой мировой набраться ума и остепениться. Отец Павла, Никон, был одним из многочисленных потомков Егора Кедрова, о котором в семье слагались легенды, передаваемые на протяжении столетия из поколения в поколение. Во времена царствования Екатерины II Егор Кедров служил конюхом в расположенном вблизи Тамбова живописном имении. Случилось так, что обнаружив у него незаурядный сметливый ум, барыня обучила его грамоте и немного французскому, а дальше события развивались столь стремительно, что впоследствии Егор не мог точно определить, в какой момент всё началось. Недалеко от имения в селе Старая Казинка стараниями Ивана Рахманинова и под патронатом Гавриила Державина была открыта первая в России сельская типография. Посещая её по указанию барыни (Егор оттуда привозил ей книги), он вскоре сдружился с наборщиком, пристрастившим его к чтению Вольтера и других французских мыслителей. Между тем, спохватившись о вреде подобных сочинений для подневольного населения, Екатерина II велела закрыть типографию, однако семя успело упасть на плодородную почву: чтобы избавиться от ненавистного теперь крепостничества, Егор решился на сумасбродный поступок, и только представился удобный случай — ринулся тёмной безлунной ночью навстречу неизведанному. По таинственному решению судьбы ему с лёгкостью удалось преодолеть бескрайние российские просторы, где по преданию ему повстречался царский кортеж с возвращавшейся из небезызвестного путешествия в Крым императрицей, будто бы помахавшей ему из окошка своей золочёной кареты. Было это или не было, доподлинно неизвестно, только оказавшись на высоком берегу Днепра, он с воинственным кличем победителя бросился в воду и, в мгновение ока преодолев полноводную реку, устремился дальше на юго-запад, под сень молдавских кодр, в край беспорядочно кочующих цыганских племён. К концу августа, сплавившись на утлой рыбацкой лодчонке к устью Днестра, он вышел к безбрежным водам лимана. Вдали покачивались в слепящем отблеске зеркальной глади рыбацкие баркасы, и душа его возликовала — это было счастливое окончание долгого пути.

Решив обосноваться в затерянном среди буджакских степей небольшом селении Татарбунары, о котором был наслышан от встречавшихся по дороге цыган, Егор предусмотрительно сменил фамилию на Кленова и на рассвете следующего дня явился в городок. В то время в этих местах жил необычайно предприимчивый и богатый человек по имени Чичик. У него были самые обширные в округе виноградники и пасеки, к тому же он владел несколькими трактирами в Татарбунарах и Чичме. Возникший из неоткуда голубоглазый светловолосый богатырь, обладавший хорошими манерами, знавший грамоту и недурно изъяснявшийся на французском, не мог не влюбить в себя дочь богатого помещика, и спустя год была сыграна свадьба, а ещё через год Егор с тестем основали обувные мастерские, наладив такое прибыльное дело, которое процветало на протяжении всего последующего столетия. Никон, потомок Егора в третьем поколении, задумавшись на склоне лет о передаче дел сыну, отправил его на обучение за границу, и, в то время как тот садился в Констанце на следовавший в Италию пароход, хитроумная на выдумки судьба всколыхнула с насиженных мест многочисленное семейство разорившихся дворян Черкасских, переезжавших в это время из Констанцы в Татарбунары. Среди восьми дочерей Черкасских Домна была самая младшая. Она отчётливо помнила, как её отец, энергичный и деятельный человек, после отчаянных и рискованных попыток восстановить былое благосостояние семьи, так и не смирившись с преследовавшими его последние годы неудачами, вложил по приезде в Татарбунары все свои скудные сбережения в новое дело, вопреки бесконечным упрёкам жены.

Вооружившись на нескончаемые месяцы железным терпением, он трудился день и ночь, ни разу не усомнившись в правильности сделанного выбора, и уже через два года в городе процветала открытая им пекарня, снабжавшая жителей благоухающим свежим хлебом и сдобными пышками. Но особенное удивление горожан вызвали французские булочки с марципаном, рецепт которых он позаимствовал у знакомого одесского пекаря. Ко всему прочему он установил в саду ульи, наполнив его деловитым жужжанием и терпким запахом липового мёда. Старших дочерей удачно выдали замуж за благопристойных горожан и, разъехавшись по городам Бессарабии от Одессы до Кишинёва, они радовали стареющего отца многочисленными внуками, и только самая младшая, Домна, гордая и непреклонная, отметала со всей беспечностью молодости предложения многочисленных ухажёров.

К этому времени вернулся из заграничных странствий Павел Кленов, и где бы он ни появлялся, везде его сопровождал ореол загадочности и удивительный аромат заморских стран. Его одежда была безукоризненна, а речь обильно пересыпана итальянским. В мастерской отца теперь не было отбоя от заказов на самую модную дамскую обувь из тончайшей кожи с высокой шнуровкой. Он сразу заприметил маленькую стройную девушку с длинной иссиня-чёрной косой и небесно-голубыми глазами. Домна не осталась равнодушной к настойчивым ухаживаниям обходительного красавца с залихватски закрученными усами — она влюбилась, влюбилась без памяти. Казалось невероятным, что девушка, воспитанная в духе добронравия, целомудрия и беспрекословного подчинения отцовской воле, могла, наперекор уговорам и увещеваниям родных, ответить взаимностью известному всему городу своими похождениями ловеласу со стальными глазами. Но в мире порой случаются и более удивительные вещи, а потому, когда на исходе лета в дом Черкасских пришли сваты, их встретили, насторожённо, но всё же довольно благосклонно. Прислушиваясь в ожидании приговора к доносившимся из-за приоткрытой двери комнаты приглушённым голосам, Домна в нетерпении перебирала дрожащими пальцами складки кружевного воротничка. Наконец дверь распахнулась, и оттуда вышла старшая сестра Елена.

—Отец согласен! — объявила она, и в доме стали готовиться к свадьбе, назначенной на первые дни декабря.

В ту осень город захлестнули самые противоречивые слухи о происходящих в России событиях. В основном известия приходили из Кишинёва, где активно действовала подпольная большевистская организация и печаталась газета «Искра». Большевистские манифесты, декларирующие равноправие и отмену частной собственности, не находили отклика в семействах Кленовых и Черкасских, добившихся благополучия исключительно своим трудолюбием и упорством. Однако, несмотря на вспыхивающие между некоторыми горожанами яростные споры, жизнь в городке по-прежнему текла размеренно и спокойно, и когда осень с её заботами об уборке урожая на виноградниках и в садах сменилась сырой ветреной зимой, в большом доме Кленовых сыграли свадьбу. Но не успела Домна сложить в сундук своё подвенечное платье, как стало известно, что в Одессе начались вооружённые столкновения между красногвардейцами и самостийниками. В Татарбунарах появились румынские солдаты, действующие, якобы, по приказу царского генерала для поддержания в городе порядка, и уже к весне Бессарабия была взята под протекторат Румынии, разъединив многие оставшиеся в советской Одессе и левобережной Молдавии семьи. Спустя два года Домна родила сына, а ещё через пять лет в Татарбунарах вспыхнуло кровопролитное восстание, возглавляемое большевистским подпольем. Недовольные румынским правлением горожане, подхватив красные знамёна, вышли на улицы, призывая к воссоединению с Россией. Румынские войска, в срочном порядке высадившиеся многочисленным десантом на берега лимана и Чёрного моря, жестоко подавили бунт, врываясь в дома, хватая всех, кто был в подозрении, и бросая в тюрьмы тысячи людей. И только широкая мировая общественность, в числе которой были Альберт Эйнштейн, Анри Барбюс, Максим Горький, Бернард Шоу, выступив с осуждением кровавого террора, воспрепятствовала физическому уничтожению арестованных. Обувные мастерские Павла были разгромлены и уничтожены, кондитерская и пекарня Никона — разграблены, и хотя Павел ратовал за присоединение к России, отношение Советов к частной собственности вызывало в нём глухое возмущение, что остановило его от участия на стороне восставших, однако, надломив морально, оставило в глубине души самые неприятные воспоминания, приводящие к частым угрызениям совести. Он впал в уныние и, бесцельно блуждая с утра до вечера по дому, ворчал, что уже никто не сможет разобраться в происходящем. Городок снова погрузился в дремотную скуку, занимаясь повседневными заботами, но не прошло и года, как уставшие от однообразия соседи уже вовсю судачили о новых амурных авантюрах Павла.

Пока супруг предавался любовным утехам на стороне, Домна растила маленького сына, не забывая поддерживать идеальный порядок в доме и, не замечая усталости, помогала отцу восстанавливать кондитерскую и пекарню. Эта маленькая энергичная женщина с самого утра и до поздней ночи трудилась в саду, на пасеке и в доме, умудряясь находиться сразу в нескольких местах одновременно. Пока она гнула спину, пытаясь на продаже мёда поддерживать благосостояние семьи, изнурённый похождениями любвеобильный супруг вернулся в дом, и вскоре кипучая деятельность сменила терзавшие его сомнения. С былой энергией взялся он за восстановление разорённых мастерских, наслаждаясь по вечерам домашним покоем и благоуханием распустившихся роз на заново выкрашенной террасе и, пытаясь вернуть прежнее расположение жены, докучал ей фантастическими рассказами об итальянских красотах. Однако, разочарованная и охладевшая к неистощимому с годами обаянию мужа, Домна не проявляла к его назойливым приставаниям никакого интереса. Внимательно наблюдая за подрастающим сынишкой, она стала замечать его пугающе бурное воображение, щедро подпитываемое неиссякаемыми рассказами деда об истории благодатного края, куда ещё до начала времён заплывали гружённые несметными сокровищами генуэзские корабли. Детскую душу будоражили рассказы Никона о бороздящих морские просторы бесстрашных пиратах: захватывая торговые суда, они прятали награбленные богатства на разбросанных в тихих водах лимана скалистых островах, да так тщательно, что никто за прошедшие столетия так и не смог их найти. С упоением завзятого рассказчика Никон поведал внуку о жестоких кочевниках в причудливых шлемах, украшенных султанами из человеческих волос, проносившихся на гигантских конях по цветущим буджакским степям. Грабя мирное население, они сжигали сёла, забирая в полон местных девушек, издавна славящихся невообразимой красотой. Рано утром, когда в долине ещё стоял розовый туман, а в воздухе чувствовалась приятная прохлада, Никон будил внука, и, стараясь не шуметь, они тихо спускались с террасы, не обращая внимания на огромного красного петуха, удивлённо взиравшего на них круглым немигающим глазом. Пройдя по гулко отзывавшимся в утренней тишине каменным мостовым, они выходили за город. Их путь лежал к руинам старинной крепости, возвышавшимся посреди бескрайнего поля маков. Впечатлительного мальчика поражали удивительные рассказы деда о зарытых под разрушенными стенами золотых кладах, отыскать которые можно было только в тёмную безлунную ночь с южной стороны причудливых развалин, откуда слышались тихие звуки, напоминающие девичий плач. С замиранием сердца внук всматривался в старинные стены, таящие удивительные тайны, и ему представлялась заточённая в подземелье красавица и набитые несметными сокровищами огромные сундуки.

—Дедушка, а кто-нибудь нашёл эти сокровища?

—Пока ещё не родился такой смельчак, — отвечал тот с напускной серьёзностью.

Пройдя по пояс в пламенеющих маках, они выходили на дорогу, ведущую в платановую рощу. Солнце, цепляясь за ажурную листву, отбрасывало замысловатые узоры на опутанную вековыми корнями землю, и маленький Витя, осторожно ступая босыми ногами по её прохладной неровности, прислушивался к тихому голосу деда, повествующего о согбенном годами лишений древнеримском поэте Овидии, на склоне лет выдворенном правителем к самым окраинам империи в Томис, что ныне именуется Констанцей, откуда перед смертью он совершил путешествие в этот благословенный край, вдохновляясь древними сказаниями и обычаями населявших его народов. Зимними вечерами они забирались в самую дальнюю комнату, и под таинственные отблески огня в печи, освещавшего самые тёмные уголки памяти, дед рассказывал удивительную историю о сосланном в Молдавию русском поэте, посетившем в поездках по югу Бессарабии их маленький городок. Понизив голос до таинственного шёпота, Никон задумчиво поглаживал усы и, загадочно улыбаясь, в который раз пересказывал семейное предание о том, как, пребывая в Татарбунарах, Пушкин останавливался возле журчащего подле их дома родника, прозванного горожанами Фонтаном, где якобы повстречался ему Егор Кедров, и будто бы поэт о чём-то с ним даже беседовал.

—Не знаю, правда это или нет, но, в конце концов, наш дом стоит в двух шагах от Фонтана, а что Пушкин наслаждался возле него прохладой, это всем доподлинно известно.

Воображение уносило Витю на сто лет назад: представляя себе кудрявого темноволосого мужчину в цилиндре и непринуждённо беседующего с ним прапрапрадеда, он преисполнялся чувством гордости и причастности к прошлому его необыкновенной семьи.

Когда короткую сырую зиму сменяло знойное лето, и городок замирал в послеобеденном забытьи, Витя, крадучись, доставал из комода заповедную книгу, тяжёлую и гладкую, и, скрывшись в тенистом саду, устраивался с ней под яблоневым деревом. Привезённая Павлом из Италии, толстая, в тиснёном кожаном переплёте, книга эта таила репродукции великих художников Возрождения, и с трепетом перелистывая плотные глянцевые страницы, Витя с восхищением рассматривал великие творения Леонардо, Джотто и Тициана. Захваченный воображением, словно околдованный, он хватал из печи оставшиеся после растопки угольки и пытался найти точный способ, при котором наносимые им на листы бумаги изображения обрели бы объём, а когда размеры бумаги перестали вмещать разбушевавшуюся фантазию, начал покрывать рисунками выложенные из мягкого известняка стены дома.

—С этим надо что-то делать, — возмущалась Домна, указывая мужу на испещрённые мускулистыми лошадьми стены.

Но Павел только посмеивался, полагая, что в такой целеустремлённости сына просматриваются задатки будущей профессии, и всё это оставалось бы безнаказанным и дальше, если бы такая же участь не постигла стены соседского дома. Пока Домна гонялась за Витей по саду и, потрясая зажатым в руке ивовым прутом, кричала, что не потерпит скандалов с соседями из-за сумасбродных увлечений сына, Павел успел побывать в Одессе. Вернувшись вечером того же дня с внушительных размеров ящиком, он извлёк из него перед изумлённым сыном большой альбом с чистыми листами ватмана, коробку с карандашами и новенький мольберт. Уязвлённая Домна, прикусив губу, молча вернулась к своим домашним обязанностям, так и не смирившись с необычным стремлением сына запечатлевать увиденное на бумаге, однако, когда он успешно окончил гимназию, не стала противиться желанию мужа отправить сына в Кишинёвское художественное училище. Спустя три года оттуда пришло письмо, в котором их извещали о переводе Виктора Кленова, одного из лучших учеников, в Бухарест для продолжения учёбы в Румынской Академии художеств. Домна не сразу поверила, что речь идёт о её собственном сыне, а осознав, даже немного испугалась, зато всю следующую неделю с гордостью показывала письмо соседям, возмущаясь, как им некогда хватало невежества повышать голос из-за «испорченных» стен...

Домна разрывалась между улицей и домом, боясь пропустить приезд сына. В печи подходил его любимый пирог, начинённый сливовым повидлом с грецкими орехами, и теперь оставалось приготовить суп с домашней лапшой. Она вышла во двор и, осмотревшись, остановила взгляд на важно расхаживающем у сарая огромном красном петухе, подозрительно скосившем в её сторону круглый немигающий глаз. Сизый хвост переливался в солнечных лучах всеми цветами радуги, а на крепкой голове гордо возвышался превосходный гребень. «Пожалуй, это то, что нужно», — решила Домна. Петух ничего не успел подумать, как лишился своей прекрасной гордой головы, и уже через полчаса, ощипанный и выпотрошенный, варился в казанке, а Домна тем временем усердно раскатывала тесто и, наматывая его на скалку, выбивая, выстукивая, размахивая и вытягивая, превращая в тончайшую прозрачную лепёшку, вкладывала в это вековое занятие весь накопившийся страх и ненависть на проклятую жизнь, где мужчины, не зная покоя, воюют и стреляют, убивая друг друга, а заодно и женщин, и таких молоденьких мальчиков, как её собственный сын... Война шла уже три недели, но до маленького городка доходили лишь её отголоски и множество самых разноречивых слухов. Люди гадали, как долго она продлится, многие надеялись на скорое окончание. Все в этих краях устали от бесконечно меняющейся власти. Когда-то в дремучие времена здесь жили воинственные даки, и даже сохранился построенный ими Троянов вал, но затем пришли авары и болгары, и на протяжении многих веков степи подвергались набегам венгров, половцев и монголов, пока не были завоёваны Османской империей, планомерно грабящей трудолюбивый народ. Когда же после Русско-Турецких войн Бессарабию взяла под опеку русская императрица, города стали процветать и развиваться, а народ богатеть, и так прошло столетие и наступило новое, взбудоражившее мирное течение жизни бесчисленными войнами и революциями, и в то время, как большевики боролись в огромной стране за власть, Румыния подобрала упавший кусочек сыра. Спустя тридцать лет бессарабские и молдавские земли снова вошли в состав России, но не успел народ привыкнуть к новой власти, как вдохновлённые поддержкой Германии румынские войска перешли границу, и теперь люди поговаривали, что скоро они займут Одессу. Домна беспокоилась за сына. Все они сумасшедшие, эти Кленовы. И Павел, и его отец, и прадед Егор. Необузданные, упрямые, порою жестокие... Одним словом — мужчины.

Домна сокрушённо вздохнула, нарезая тончайшими полосками лапшу и с горечью вспоминая, как три года назад, когда стало известно о вхождении Бессарабии в состав СССР, муж в бешенстве ворвался в кухню и, ударив по столу кулаком с такой чудовищной силой, что даже тарелки подскочили, выкрикнул в ярости:

—Заберут теперь чёртовы коммуняки всё, что нам принадлежит!

Никогда Домна не видела его таким и почувствовала не страх, а жалость. Последнее время её часто мучили воспоминания о муже и том безграничном отчаянии, с которым он смотрел на неё тогда. В глубокой тоске он слонялся по дому, ни на кого не обращая внимания и, пытаясь разобраться в предстоящих событиях, бубнил что-то вполголоса, перебирая различные предположения, удивляясь тому, что никто не разделяет его опасений. Но потом, вдруг разом избавившись от терзавших его сомнений, стал проводить ночи напролёт в саду, наблюдая движение звёзд, бормоча что-то или разговаривая с неведомыми собеседниками, и так проходили недели и месяцы вплоть до того злосчастного дня, когда в город вошла Красная Армия. Был душный полдень, солдаты, обливаясь пóтом, шли строем под предводительством лихого командира по вымощенной брусчаткой главной улице; огромная гнедая лошадь косила блестящим чёрным глазом в сторону собравшейся на обочине молчаливой толпы, и когда над зданием городской управы взметнулся кумачовый флаг, Павел, стоявший возле самой трибуны, воздвигнутой по случаю прихода новой власти, дрогнул всем телом и, не дожидаясь торжественных речей, медленно двинулся к дому, с трудом волоча ноги. Тяжело дыша, он поднялся по цветущей террасе, молча прошёл мимо недоуменно посторонившейся Домны в свою комнату; не снимая пыльных ботинок, лёг на кровать, посмотрел на вошедшую вслед за ним жену мутными глазами и, не узнав, отвернулся к стене. Больше он не вставал, а через неделю, не приходя в сознание, скончался, оставив Домну одну с большим хозяйством и в полной неизвестности о судьбе сына...

Во дворе стукнула калитка, и Домна вдруг замерла, не в силах пошевелиться. В пыльной пропахшей дымом гимнастёрке, грязных сапогах, совсем взрослый и незнакомый, Виктор ввалился в комнату, снимая на ходу заплечный мешок. Он молча смотрел на мать, стыдясь показать своё волнение, а она, придя в себя, прильнула к его груди, и так они стояли, и вечность бесшумно пролетала над ними, не смея потревожить их успокоившиеся сердца.